Глава из книги С.Волкова "Диалоги с Бродским"

Ссылка на север:
весна 1986

СВ: Давайте поговорим о вашей ссылке. Мне об этом
интересно узнать по многим причинам. В частности и по-
тому, что меня всегда очень привлекал русский Север.
ИБ: Ну это был не совсем тот русский Север, о ко-
тором обычно идет речь в художественной литературе или
искусстве. И который так любят интеллигентные люди в
России. Но зато он был настоящий.
СВ: Вот и расскажите мне о настоящем Севере. Как
вы туда попали? Как развивались события после процесса?
ИБ: После суда меня отправили назад в участок, а
из участка в "Кресты". Из "Крестов" этапом через Волог-
ду в Архангельск. Там меня посадили на поезд и повезли.
Куда везут, я не знал. И никто в поезде не знал.
СВ: Была целая партия?
ИБ: Да, причем там были кто угодно. В большинстве
своем, уголовники. Никаких так называемых интеллигент-
ных людей мне там не попадалось. Хотя был один человек,
который, надо сказать, раз и навсегда снял для меня всю
эту проблему правозащитного движения с повестки дня. Он
был со мной в одном купе.
СВ: А что, ехали в нормальных поездах, с купе?
ИБ: Нет, ну какие там нормальные поезда? Ехали в
"Столыпине".
СВ: А что это такое - "Столыпин"?
ИБ: "Столыпин" - это тюремный вагон. Так называе-
мый вагонзак. Существовал он в двух образцах: до модер-
низации и после. У нас был старенький "Столыпин". Окна
в купе забраны решетками и заколочены, забиты ставнями.
Купе по размеру рассчитано на четырех человек, как
обычно. Но в этом купе на четырех везут шестнадцать,
да? То есть верхняя полка перекидывается и ее использу-
ют как сплошной лежак. И вас туда набивают как, дейс-
твительно, сельдей в бочку. Или, лучше сказать, как
сардинки в банку. И таким образом вас везут.
СВ: Как же вы там выживали?
ИБ: Это был, если хотите, некоторый ад на колесах:
Федор Михайлович Достоевский или Данте. На оправку вас
не выпускают, люди наверху мочатся, все это течет вниз.
Дышать нечем. А публика - главным образом блатари. Люди
уже не с первым сроком, не со вторым, не с третьим - а
там с шестнадцатым. И вот в таком вагоне сидит напротив
меня русский старик - ну как их какой-нибудь Крамской
рисовал, да? Точно такой-же - эти мозолистые руки, бо-
рода. Все как полагается. Он в колхозе со скотного дво-
ра какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть
лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно,
что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до
освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный чело-
век - ни в России, ни на Западе - на его защиту не по-
дымется. Никогда! Просто потому, что никто и никогда о
нем и не узнает! Это было еще до процесса Синявского и
Даниэля. Но все-таки уже какое-то шевеление правозащит-
ное начиналось, Но за этого несчастного старика никто
бы слова не замолвил - ни Би-Би-Си, ни "Голос Америки".
Никто! И когда видишь это - ну больше уже ничего не на-
до... Потому что все эти молодые люди - я их называл
"борцовщиками" - они знали, что делают, на что идут,
чего ради. Может быть, действительно ради каких-то пе-
ремен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя
хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудито-
рия, какие-то друзья, кореша в Москве. А у этого стари-
ка никакой аудитории нет. Может быть, у него есть его
бабка, сыновья там. Но бабка и сыновья никогда ему не
скажут: "Ты благородно поступил, украв мешок зерна с
колхозного двора, потому что нам жрать нечего было". И
когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика
принимает несколько иной характер.
СВ: И куда же вас привезли?
ИБ: В Каношу. Это такая станция между Вологдой и
Няндомой, в южной части Архангельской области. В Коноше
меня расконвоировали. Начальником отделения милиции там
был майор Одинцов, как сейчас помню. Единственный,
по-моему, приличный человек, которого я встретил в этой
системе. Сейчас-то он, наверное, в отставке или мертв.
Потому что при той жизни, я думаю, долго протянуть
нельзя. Совершенно замечательный человек был. Ну вот. И
он послал меня, как и всех других высланных, искать ра-
боту в окрестных деревнях.
СВ: Как это - искать работу? Разве вас не посылали
в определенное место?
ИБ: Нет, нам говорили: вот поезжайте туда-то и по-
говорите - если вас возьмут на работу, мы вас, что на-
зывается, поддержим. И так я нашел себе это самое село
Норенское Коношского района. Очень хорошее было село.
Оно мне еще и потому понравилась, что название было по-
хоже чрезвычайно на фамилию тогдашней жены Евгения Рей-
на.
СВ: Это был колхоз?
ИБ: Нет, совхоз.
СВ: И что была за работа?
ИБ: Ну работа там какая - батраком! Но меня это
нисколько не пугало. Наоборот, ужасно нравилось. Потому
что это был чистый Роберт Фрост или наш Клюев: Север,
холод, деревня, земля. Такой абстрактный сельский пей-
заж. Самое абстрактное из всего, что я видел в своей
жизни.
СВ: Что вы имеете в виду?
ИБ: Я уж не знаю, как это объяснить. Никаких осо-
бенных теорий у меня на этот счет нет, могу говорить
исключительно про ощущения. Прежде всего, специфическая
растительность. Она, в принципе, непривлекательна - все
эти елочки, болотца. Человеку там делать нечего ни в
качестве движущегося тела в пейзаже, ни в качестве зри-
теля. Потому что чего же он там увидит? И это колос-
сальное однообразие в итоге сообщает вам нечто о мире и
о жизни.
СВ: А белые ночи?
ИБ: Совершенно замечательные! Они вносили элемент
полного абсурда, поскольку проливали слишком много све-
та на то, что этого освещения совершенно не заслужива-
ло. И тогда вы видели то, чего можно в принципе и вооб-
ще не видеть дольше чем нужно.
СВ: Мне тоже знакомо это ощущение, когда белый
ровный свет освещает серую ровную поверхность.
ИБ: И постройки там соответствующие. Я говорю не о
планировке домов, а исключительно об их цвете. Дома де-
ревянные, а дерево это - словно выцветшее.
СВ: А люди там какого цвета?
ИБ: Как правило, русоволосые. То есть того же са-
мого цвета. И одеваются они так же. В итоге цветовая
гамма там абсолютно единая. Я всегда говорю, что если
представить себе цвет времени, то он скорее всего будет
серым. Это и есть главное зрительное впечатление и ощу-
щение от Севера.
СВ: А как вы переносили холода?
ИБ: Когда зимой температура начинает падать - сна-
чала до пятнадцати градусов по Цельсию, потом до двад-
цати, потом до двадцати пяти - ты еще замечаешь, что
мороз крепчает, что становится все холоднее и холоднее.
Но температура продолжает падать и дальше, когда ты уже
перестаешь замечать ее изменения как качественные, пе-
рестаешь на них реагировать. То есть температуре как бы
уже и незачем падать. Тем не менее она продолжает па-
дать. Нечто схожее, но с обратным знаком, происходит на
экваторе. Там - чудовищная жара, которая все увеличива-
ется, хотя ты это уже больше не воспринимаешь. Но в
этой эскалации жары есть хоть какой-то смысл. Поскольку
благодаря жаре какие-то дополнительные формы жизни про-
резаются на свет. В то время как при холоде этого как
раз не происходит.
СВ: Скорее наоборот!
ИБ: И у тебя словно появляется предысторическая
память - об обледенении, прочих подобных вещах. Но мне
это как раз чрезвычайно нравилось, такой вот неприклад-
ной характер природы.
СВ: Расскажите подробнее, что это за земли.
ИБ: Довольно специфические. Это были так называе-
мые суворовские дачи: земля, которую Екатерина Великая
подарила Суворову после каких-то его очередных побед.
Но он там никогда не бывал. И так получилось, что на
землях этих никогда не было помещиков. И единственный
оброк, который крестьяне платили, была десятина монас-
тырям.
СВ: То есть это были крепкие хозяйства?
ИБ: Да, довольно зажиточные - постольку, поскольку
позволял климат. И что самое удивительное - климат
действительно позволял. Потому что в Архангельске до
семнадцатого года, как это явствует из многих свиде-
тельств, вода буквально кипела от пароходов, вывозивших
производившееся в этих краях зерно. В то время как сей-
час она кипит потому, что зерно туда привозят из-за
границы. Я не хочу сказать, что у меня тоска по дорево-
люционным временам, потому что я и не жил тогда, и во-
обще мне все равно. Но факт, что до революции крестьяне
там, на Севере, горя особенного не хватили, да?
СВ: А после революции?
ИБ: Я об одной вещи могу сказать. С возникновением
совхозов, с внедрением механизации, культурный слой
почвы (а там он очень незначительный, поскольку все это
сидит на камнях, на граните) был снят тракторами. Ведь
в чем, собственно, прелесть патриархального способа об-
работки почвы? Не в том, что лошадка - это живое су-
щество, с которым можно поговорить и за гриву подер-
жаться. А в том, что плуг глубоко не берет, то есть не
разрушает культурный слой почвы.
СВ: Как же крестьяне там управлялись?
ИБ: Я туда приехал как раз весной, это был
март-апрель, и у них начиналась посевная. Снег сошел,
но этого мало, потому что с этих полей надо еще выворо-
тить огромнейшие валуны. То есть половина времени этой
посевной у населения уходила на выворачивание валунов и
камней с полей. Чтоб там хоть что-то росло. Про это го-
ворить - смех и слезы. Потому что если меня на свете
что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает,
так это то, что в России творится именно с землей, с
крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому
что нам, интеллигентам, что - нам книжку почитать, и
обо всем забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У
них ничего другого нет. И для них это - настоящее горе.
Не только горе - у них и выхода никакого нет. В город
их не пустят, да если и пустят, то что они там делать
станут? И что же им остается? Вот они и пьют, спивают-
ся, дерутся, режутся. То есть просто происходит разру-
шение личности. Потому что и земля разрушена. Просто
отнята.
СВ: А эти люди верующие?
ИБ: Нет, на самом-то деле народ там совершенно не
церковный. Церковь в этой деревне была разрушена еще в
восемнадцатом году. Крестьяне мне рассказывали, что со-
ветская власть учинила у них с церковью. В мое время
кое у кого по углам еще висели иконы, но это скорее бы-
ло соблюдение старины и попытка сохранить какую-то
культуру, нежели действительно вера в Бога. То есть по
одному тому, как они себя вели и как грешили - ни о ка-
кой вере и речи быть не могло. Иногда чувствовался та-
кой как бы вздох, что вот - жить тяжело и, в общем, хо-
рошо бы помолиться. Но до ближайшей церкви им там ка-
нать было очень далеко. И потому речь об этом почти и
не заходила. Иногда они собирались, чтобы потрепаться,
но как правило все это в итоге выливалось в пьянство и
драки. Несколько раз хватались за ножи. Но в основном
это были драки - с крупным мордобитием, кровью. В об-
щем, хрестоматийная сельская жизнь.
СВ: И как же вы там обжились?
ИБ: А замечательно! Это, конечно, грех говорить
так, и, может быть, это даже и неверно, но мне гораздо
легче было общаться с населением этой деревни, нежели с
большинством своих друзей и знакомых в родном городе.
Не говоря уж об общении с начальством. Во всяком слу-
чае, так мне это тогда представлялось.
СВ: У кого же вы там, в деревне поселились?
ИБ: Сначала - у Анисьи Пестеревой. Как же ее по
отчеству? Боже правый, совершенно забываю. А потом - у
Константина Борисовича Пестерева и его жены Афанасьи
Михайловны. Они жили в двух избах: летом в летней, а
когда зима наступала, они переселялись в зимнюю избу.
И, поскольку мне не так уж много пространства и надо
было, я снимал у них зимой летнюю избу, а летом - зим-
нюю.
СВ: И сколько вы им платили за это?
ИБ: Ну, гроши: рублей сто, то есть десятку новыми.
Константин Борисович у меня все равно забирал эти день-
ги вперед - на бутылку, да? Замечательный человек был.
Вообще вся эта деревенская публика - за исключением од-
ного дегенерата-бригадира - была совершенно замечатель-
ная. А бригадир этот, кстати, не в этой деревне и жил.
СВ: А деревня была большая?
ИБ: Нет, там четырнадцать дворов всего и было. Но
я вот что скажу. Когда я там вставал с рассветом и рано
утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то
понимал, что в этот же самый час по всей, что называет-
ся, великой земле русской происходит то же самое: народ
идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность
к этому народу. И это было колоссальное ощущение! Если
с птичьего полета на эту картину взглянуть, то дух зах-
ватывает. Хрестоматийная Россия! Ну разумеется, работа
эта тяжелая, никто работать не любит, но люди там, в
деревне, колоссально добрые и умные. То есть не то что-
бы умные, но такие хитрые. Вот что замечательно.
СВ: И как они к вам относились?
ИБ: Совершенно замечательно! Видите ли, у них там
ни фельдшера не было, ничего. А у меня лекарства с со-
бой кое-какие были. И я как мог их подлечивал - знаете,
из старых своих медицинских амбиций. Давал им болеуто-
ляющее, аспирин. Ничего этого у них там не было. Или за
этим добром надо было ехать километров тридцать. Не
всякий день поедешь. Потому что дороги, как полагается,
чудовищные. У них ведь там и электричества не было, ни-
каких там "лампочек Ильича".
СВ: При керосиновых лампах сидели?
ИБ: Керосин, свечи... Красиво очень... Особенно
зимой, по ночам.
СВ: А крестьяне знали, за что вас сослали? Они
знали, что вы пишете стихи?
ИБ: Знали. Сначала они думали, что я шпион. Потому
что кто-то услышал по Би-Би-Си передачу - их можно было
поймать на приемнике "Родина", который работал на бата-
реях, знаете? И, значит, пустили слух, что я шпион. Но
потом они поняли, что нет, совсем не шпион. Тогда они
решили, что я за веру пострадал. Ну это была с их сто-
роны ошибка, и я объяснил им, что это не совсем так. А
потом они просто привыкли ко мне, довольно быстро при-
выкли. В гости приглашали. И когда я оттуда по освобож-
дении уезжал, то прощались со мной, я должен сказать,
довольно трогательно.
СВ: А чем вы питались?
ИБ: Ну там существовал магазин, сельпо, где прода-
вались хлеб, водка и мыло, когда его привозили. Иногда
появлялась мука, иногда - какие-то чудовищные рыбные
консервы. Которые я один раз попробовал и - какой я ни
был голодный - доесть никакие смог. Магазин этот, пока
я там был, обновили. И вот я помню - абсолютно пустые
прилавки и полки, новенькие такие. И только в одном уг-
лу - знаете, как в красном углу иконы? - сбились бухан-
ки хлеба и бутылки водки. И больше ничего нет!
СВ: А что еще ели? Мясо бывало?
ИБ: Знаете, это ведь был животноводческий совхоз,
они там выкармливали телят. Но мяса этого они никогда
не видели. Только если теленок сломает себе ногу, то
его, чем с ним возиться, прибивают. Тогда составляется
официальный акт, шкуру с теленка снимают, а мясо разда-
ют населению. И еще, если кто кабана держит, то кабана
можно заколоть. Так и живут.
СВ: А письма вам в ссылку приходили?
ИБ: Да, и даже довольно много. И сам я писем писал
довольно много.
СВ: И они доходили по назначению?
ИБ: Более или менее. Они, конечно, перлюстрирова-
лись, но мне это было как-то все равно. Ну в ряде слу-
чаев я выражался обиняками, но это было даже приятно,
поскольку ускоряет развитие метафорических систем. Та-
кие вещи всегда полезны для языка, тем более для лите-
ратора.
СВ: Письма вам приносил почтальон или вы должны
были за ними ездить?
ИБ: Нет, письма мне приходили на деревню, как и
всем остальным.
СВ: А свои письма вы откуда отправляли?
ИБ: Обыкновенно с почты, но иногда, если возникала
оказия, передавал шоферу. Тогда он бросал на железнодо-
рожной станции. Это вроде бы увеличивало шансы, что
письмо дойдет по назначению. Но районы-то эти - Каноша,
Няндома, Ерцево - традиционно лагерные. Так что там вся
корреспонденция в той или иной степени находилась под
наблюдением.
СВ: А вы сами находились под наблюдением?
ИБ: Как же! Раз или два в месяц приезжали ко мне
устраивать обыск из местного отделения...
СВ: Из местного отделения КГБ или милиции?
ИБ: А там это совершенно одно и то же, никакой
разницы нет. Два человека приезжали на мотоцикле, вхо-
дили ко мне в избу. Замечательная у меня изба была,
между прочим. Отношения - самые патриархальные. Я пони-
мал, зачем они приехали. Они: "Вот, Иосиф Александро-
вич, в гости приехали". Я: "Да, очень рад вас видеть".
Они: "Ну, как гостей надо приветствовать?" Ну я пони-
маю, что надо идти за бутылкой. Возвращался я с бутыл-
кой минут через сорок-пятьдесят, когда дело было уже
сделано. Они уже сидели всем довольные, поджидали меня.
Да и что они могли понять во всех этих книжках, которые
там валялись? Тут мы садились и распивали эту бутылку,
после чего они уезжали. Он весьма примечателен, этот
повальный алкоголизм, в который все государственные
программы и начинания в России в итоге и упираются.
Это, конечно, и грустно, и чудовищно. Но, с другой сто-
роны, что ж с этим поделаешь? И по крайней мере что-то
человеческое все-таки в людях оставалось благодаря это-
му.
СВ: Благодаря этой пьяни?
ИБ: Да, именно благодаря этой пьяни. И потому я в
принципе предпочел бы, чтобы начальники - там, наверху
- были алкашами, а не трезвенниками.
СВ: А вы думаете, они не алкаши?
ИБ: Думаю, что все-таки не алкаши, нет. Думаю, что
они дело свое как-то смекают. Если бы они были алкаши,
их бы там не было. Но о них мне неохота думать. Не та-
кой уж это замечательный предмет для размышлений. Да и
здоровье не позволяет уже...
СВ: А вы-то сами там пили?
ИБ: Вы знаете, не очень. Не очень. Потому что вод-
ка там была чудовищная, няндомской выделки. То есть
чистая табуретовка, поскольку делали ее из древесного
спирта. Ее если взболтнешь, она становилась белой как
молоко. И вот такую страшную водку народ там пил.
СВ: А сексуальная жизнь?
ИБ: Никакой.
СВ: Так все полтора года и просидели на воздержа-
нии?
ИБ: Более или менее да. Ну руки, конечно, шли в
ход. Но в общем - главным образом воздержание. Иногда
хозяин мой мне говорил: "Иосиф Александрович, поезжай в
Каношу!" А я туда выезжать имел право только получив
специальное разрешение от милиции. Вот я ему и отвечаю:
"Ну чего я туда поеду, Константин Борисович?" - "Там
клуб, девки... Поезжай, поезжай! Лучше будет!" А там в
клубе у местных, действительно происходило некоторое
сексуальное движение: приезжали шофера и все эти бро-
шенные бабы находили себе применение. А вообще-то там
шел такой колоссальный инцест, inbreeding. Потому что
там всего-то две или три фамилии, все друг с другом на-
ходятся в какой-то родственной связи. Ну, у бабы мужик
в поле, а в это время к ней председатель сельсовета бе-
жит. Все про это знают, но приличия тем не менее соблю-
даются. Мужик, например, идет в поле не просто, а теле-
фонограмму передать. Хотя в деревне телефона никакого
нету, а есть только вертушка такая.
СВ: А как вы там жили без воды?
ИБ: Почему ж без воды? Там были колодцы.
СВ: Нет, я другое имею в виду. Помните, вы говори-
ли мне о своей зачарованности петербургскими перспекти-
вами? А они ведь в Петербурге связаны с водой, с гори-
зонтом. Разве в ссылке где-нибудь рядом с вами была
большая река?
ИБ: Нет, только маленькая речка - Норежка. Дом, в
котором я жил большей частью, стоял на самом краю де-
ревни, на отшибе. И от меня до этой речки было ближе
всего. Речка-то эта была шириной с эту комнату, и даже
поуже. Только и дела, что мостик, И вы правы, конечно,
- отсутствие горизонта сводило меня с ума. Потому что
там были только холмы, холмы бесконечные. Даже не хол-
мы, а такие бугры, знаете? И ты посреди этих бугров.
Есть отчего сойти с ума. И если вернуться к нашему да-
вешнему разговору, то родной город чем особо приятен -
тем, что там огромные просторы, да? Стоишь на Литейном
мосту - и все, что творится за Троицким мостом, это уже
конец мира. Или наоборот - выход в новый мир. И, конеч-
но, солнце заходит за горизонт, а ты балдеешь от этого.
Но в этом кроется опасность банальной интерпретации. Ты
смотришь на закат и видишь в нем знамение. И тебе нев-
домек, что все эти невероятные краски связаны с прост-
ранством, с преломлением света. Это, знаете ли, колос-
сально интересное явление.
СВ: А книги к вам в ссылку доходили?
ИБ: Мне присылали книги, и довольно много. С кни-
гами было все в порядке. Когда я освободился, то увез с
собой в Ленинград сто с лишним килограмм книг.
СВ: А стихи вы там писали?
ИБ: Довольно много. Но ведь там и делать было
больше нечего. И вообще, это был, как я сейчас вспоми-
наю, один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не
хуже, но лучше - пожалуй, не было.